– Где владетельные братья,

где былое своеволье тех времен,

Когда всякий без изъятья

исполнял их злую волю,

как закон?

Где спесивец самовластный,

процветанье без предела,

где оно?

Может, там, где день ненастный:

чуть заря зарозовела,

уж темно?

Почему-то д’Артаньяну стало по-настоящему страшно – и отэтих чеканных строк, срывавшихся с алых губок, и от ее бездонного хищноговзгляда, слава богу, направленного на кого-то другого, кого не было здесь, и отсамого древнего Лувра, наполненного призраками всех убитых здесь за долгиевека. "Это смерть, – подумал он трезво и отстраненно. – Что быони там ни затеяли, это сулит кровь и смерть, теперь в этом нет ни малейшегосомнения. Боже, вразуми, научи, как мне выпутаться из этой истории… Я ведь несобирался, всемогущий боже, ни во что ввязываться, я считал, что придумалвеселую проказу, быть может, не вполне совместимую с дворянской честью, но яникому не хотел причинить зла, ты слышишь, господи? Она зовет кровь и смерть,как те ведьмы, о которых болтали наши гасконские старики…"

А вслух он сказал:

– Я и не подозревал, Мари, что вы, подобно МаргаритеНаваррской, сочиняете столь прекрасные стихи…

– Вы мне льстите, милый Арамис, – отозвалась онапрежним голосом, нежным и ласковым. – Это не я. Это дон Хорхе Манрике, стопятьдесят лет назад павший в бою в междуусобных кастильских войнах. Чертвозьми, как он ухитрился предсказать? – И она повторила с несказаннымудовольствием, смакуя, словно прекрасное вино: – Господина и прелата приравняетсмерть мгновенно к пастуху… Боже мой, как он мог предвидеть! Вот именно –Господина и Прелата! Обнимите меня, Арамис, мне вдруг стало холодно…

Д’Артаньян послушно потянулся к ней, но тут раздался тихийстук в дверь. Герцогиня живо соскочила с постели и, небрежно накинув тончайшийбатистовый пеньюар, направилась открывать. Приотворив невысокую дверь буквальнона ладонь, она обменялась с кем-то невидимым парой тихих фраз, после чеговернулась в постель. Не разобравший ни слова д’Артаньян чуточку встревожился –кто его знает, этот чертов Лувр, – но постарался спросить как можнобеззаботнее:

– Что случилось?

– Ничего особенного, – сказала герцогиня,укладываясь рядом и по-хозяйски закинув его руку себе на шею. – Сейчаспридут люди, которые объяснят вам все остальное, мой милый друг…

В следующий миг дверь бесцеремонно распахнули во всю ширину,и в комнату совершенно непринужденно вошли двое мужчин. При виде первого из нихд’Артаньян решил поначалу, что это король собственной персоной, что он,распустив слух о мнимом своем пребывании в Компьене, внезапно нагрянул ночьюискоренить дворцовую вольность нравов…

Сердце у него ушло в пятки, как, будем беспристрастны, улюбого на его месте. Однако он очень быстро понял свою ошибку, воспрянув духом.Надо сказать, что обмануться в полумраке и от неожиданности было не мудрено –младший брат короля, Гастон, герцог Анжуйский, ровесник д’Артаньяна, чертовскипоходил на старшего брата… Правда, имелись и кое-какие существенные отличия,касавшиеся не облика, а духа – следовало признать, что Жан Батист Гастон, СынФранции[23], олицетворял как раз ту решимость и волю, которыхтак не хватало его коронованному брату.

Д’Артаньян прожил в Париже достаточно, чтобы сразу узнать ивторого визитера, – это был принц Конде собственной персоной…

"Младший брат короля! – подумал д’Артаньян. –Кузен короля! Невероятная честь для моей скромной персоны, если учесть, что я лежусо своей любовницей совершенно голый… Да, вот именно, черт побери! Стыд-токакой!"

Он торопливо натянул простыню до самого носа – но прелестнаягерцогиня как ни в чем не бывало осталась лежать в грациозной и непринужденнойпозе, распахнутый батистовый пеньюар прикрывал ее не более, нежели носовойплаток способен прикрыть знаменитую статую Персея работы великого Челлини.

– Ну-ну, не смущайтесь, шевалье! – добродушноприкрикнул принц Конде, развалясь в ближайшем кресле. – Картина самаяобычная для Лувра, в особенности когда отсутствует хозяин, отчего-то почитающийЛувр аббатством, а себя – настоятелем…

– Совершенно верно, – фривольным тоном подхватилбрат короля. – Если учесть к тому же, что оба мы уже имели случай побыватьна вашем месте, дорогой Арамис. Так что отбросьте стыд и церемонии. Можносказать, что мы собрались здесь в тесном, почти семейном кругу…

– Вы циник и проказник, принц, – надула губкигерцогиня. – Шевалье влюблен в меня трепетно и романтично, и вашинепристойности способны привести его в уныние…

– Но если это правда?

– Все равно. Вы играете чувствами влюбленного…

– О, что вы, Мари! – воздел руки принц внаигранном ужасе. – Я вовсе не посягаю на чувства шевалье Арамиса, тут онволен оставаться их единственным владельцем и распорядителем. Я-то васнисколечко не люблю, очаровательная распутница, я просто вас вожделею… Высогласны с таким разделением обязанностей, шевалье? Вы ее любите, я вожделею,нужно только устроить так, чтобы не мешать друг другу…

– Совершенно согласен с вашим высочеством, –сказал д’Артаньян, решив вести себя так, чтобы не выбиваться из царившего здесьнастроя. – Очень мудро сказано…

– Вот видите, – сказал Гастон спутнику. – Мнео нем сказали сущую правду – он вовсе не деревенщина и не святоша. Мне онкажется совершенно разумным человеком…

Принц Конде пока что помалкивал, восседая с видом серьезными чуточку озабоченным. Выглядел он настоящим вельможей, осанистым ивеличественным, но д’Артаньян достаточно общался с парижскими сплетниками,чтобы узнать уже: законность рождения принца в свое время оспаривалась вполнеоткрыто. Существовали сильные подозрения, что его матушка, Шарлотта де ЛаТремуйль, родила его от своего пажа, гасконца Белькастеля (приходившегося,кстати, отдаленной родней де Кастельморам), а после, когда вернулся законныймуж и ветреная Шарлотта испугалась, что истинный отец не удержит язык зазубами, она хладнокровно отравила беднягу пажа. По этому делу было даженаряжено следствие, тянувшееся восемь лет, начался судебный процесс, но поприказу доброго короля Генриха Четвертого он был прекращен, а все бумагисожжены (злые языки шептали даже, что отцом принца Конде был сам Генрих, инезадачливый паж поплатился жизнью именно за то, что был посвящен в опасныесекреты, а вовсе не за собственные постельные подвиги).

Уже полностью обретя спокойствие, д’Артаньян подумал сцинической веселостью: "Если молва все же права в той ее части, чтокасается пажа Белькастеля, то мы с этим принцем, изволите ли видеть,родственнички, хоть и весьма отдаленные… Хотя, честно признаться, меня такойродственничек вовсе не радует…"